В камере были облицованные белым кафелем стены и убийственно холодный бетонный пол. Освещение, необычайно резкое, которое ни на миг не выключалось, проникало, как шум, прямо в нервные окончания. Воздух представлял собой мешанину всякой вони — мочи, кала, гнили, хлорки. Вдоль стен тянулась узкая скамья, на которой теснились арестанты всех мастей: воры, проститутки, спекулянтки, горластые алкоголики и редкие перепуганные политические в синих, как у Джулии, комбинезонах. К стенам крепились телекраны — по одному на каждой: никаких программ они не показывали и только добавляли пронзительные ноты к слепящему свету. Из них в ответ на каждое нарушение внутреннего распорядка то и дело вырывались грозные окрики: «Руки из карманов в камере!», «Разговорчики в камере!», «Вплотную не придвигаться!». Политические смиренно подчинялись, тогда как преступники попроще огрызались внаглую, а то и пропускали запреты мимо ушей.
Многие и вовсе чувствовали себя как дома. Надзирателей звали по именам, через глазок выпрашивали у них сигареты, отпускали сальности в адрес их жен, которые чего только не вытворяют, когда мужья не путаются под ногами. Если для наведения порядка в камеру врывался наряд охранно-конвойной службы, некоторые даже устраивали потасовку, но вечно получали по первое число. Они, невзирая на все свои выходки, оставались у тюремного начальства на хорошем счету и получали массу поблажек. Им действительно порой перепадали сигареты. Они умели подольститься к надзирателям, потрепаться и выгадать что-нибудь для себя. Если за нарушения дисциплины их наказывали крайне редко, то политических зверски избивали даже за «неуважительную позу». Политическим доставалось и от прочих арестантов: их походя пинали дюжие мужики; когда камера была переполнена, их первыми скидывали со скамьи на пол; у них привычно отбирали пайку хлеба — в те редкие моменты, когда хлеб выдавали. Один дородный грабитель со смаком расписывал, какие пытки ожидают политических в специально оборудованных камерах. А под конец удовлетворенно добавлял:
— Мне лично скоро на этап — в лагерь повезут: это, считай, санаторий. Я уже срок мотал, меня этим не напугаешь. А попадись мне там ваш брат террорист — поджарю и с горошком сожру.
В одном углу находилось отхожее место. Пользование им в переполненной камере было жутким испытанием. Особенно тяжко приходилось женщинам-партийкам: всякий раз им требовалось дополнительно повозиться со своими комбинезонами. В домашних условиях Джулия просто снимала комбинезон в уборной и вешала на крючок, чтобы не задрызгать. Здесь, естественно, женщины никогда не решались на такой шаг; вместо этого они спускали комбинезон ниже бедер и торопливо поддергивали ткань спереди, прикрывая грудь. Поскольку сиденья на унитазе не было, голый женский зад, который просматривался отовсюду, зависал в воздухе на все время отправления естественных надобностей. Преступники, конечно, глумились, отпускали похабные насмешки и требовали от женщин не скрывать промежность. Если арестантке случалось задержаться, телекран начинал орать на нее за непристойное поведение. С Джулией это происходило каждый раз: сломанная кисть не позволяла ей проворно спускать и натягивать комбинезон. Начинались улюлюканья и оскорбления, общее веселье нарастало и заканчивалось только с воплем телекрана: «Шестьдесят — восемьдесят Уортинг, прекратить непристойности в камере!»
Между подобными эпизодами тянулись пустые часы ожидания. Сознание Джулии металось от постоянной боли, которая не позволяла ей унять страх, до страха, не позволявшего унять боль. К этому примешивалась и вызванная беременностью тошнота, которая то усиливалась, то отступала вместе с запахами нечистот. Кисть чудовищно распухла, указательный и средний пальцы не слушались. Видимо, наиболее хрупкие кости были переломаны в нескольких местах и впивались в мышечную ткань. Что происходит после перелома, если не соединить костные отломки? Выяснилось, что Джулия в этом не разбирается. Как-то раз она попыталась самостоятельно вправить фрагменты костей, но боль была такая, что ее всю скрючило, а из телекрана тут же прогремел очередной визгливый нагоняй. Время от времени ее преследовала мысль о таблетке, которая могла заваляться в кармане. Воспоминание о приеме той последней пилюли если и сохранилось, то смутно и где-то очень далеко, а надежда на облегчение боли заслоняла собой все остальное. И потом: если в пакете, полученном от миссис Мелтон, была дырка, оттуда ведь тоже могла выпасть хотя бы одна таблетка? Вновь и вновь Джулия пробовала пошарить в кармане здоровой рукой, и каждый раз телекран рявкал: «Шестьдесят — восемьдесят Уортинг, руки из карманов в камере!» Она не могла сдержать стон, а руки сами собой вытягивались по швам.
Во время одного из таких поползновений Джулия вспомнила, что у нее на груди до сих пор пришпилен знак «Великое Будущее». Он определенно был при ней на последнем свидании с Уинстоном — и тот ничего не заметил. Такая рассеянность была в его характере, и у Джулии в сердце шевельнулось слабое, тоскливое подобие любви. Как могла она предать этого взрослого ребенка, который никогда не понимал окружающего мира и с каждым практическим вопросом обращался к ней? Отсюда ее мучительные размышления перешли к Амплфорту. Она поймала себя на том, что молится своему нагрудному знаку: только бы Амплфорт сюда не попал, только бы успел проглотить таблетки, чтобы погрузиться в сладостный вечный сон. Мучили и мысли о Вики, и лихорадочные грезы, в которых Вики, чтобы ее вызволить, вела к минилюбу отряд бунтарей.
Когда за кем-нибудь из арестантов приходили конвойные, это неизбежно вносило желанное разнообразие в быт сокамерников, хотя тюремщики обычно лишь выкликали фамилию и номер подследственного, который, встав со скамьи, безропотно шел за ними. Иногда, правда, раздавалось: «На допрос!» В таких случаях даже самые дерзкие из вызываемых сжимались от страха. Некоторые спешили заблаговременно дать показания и на ходу с готовностью перечисляли собственные грехи, а также имена всех сообщников. Несколько раз за арестантом приходил сам следователь в черном комбинезоне. В таких ситуациях арестант всегда оказывался из политических, причем, как вскоре поняла Джулия, категории А. Некоторые явно узнавали следователей и поражались встрече с ними в таком месте. Она догадывалась, что в этих случаях следователь играл ту же роль, какую сыграл О’Брайен в судьбе Уинстона. Однажды в камере даже разыгралась небольшая комедия, когда заключенный категории А сочувственно воскликнул: «Тебя тоже взяли?», но следователь как ни в чем не бывало закурил и молча наблюдал за нещадным избиением подследственного.
Самые драматические эпизоды случались в тех редких случаях, когда заключенного выводили из камеры со словами: «В комнату сто один». Вызванные таким образом, все как один теряли рассудок. Они умоляли, начинали сопротивляться, забивались под скамью, а бывало, и выталкивали вперед кого-нибудь из сокамерников, крича конвойным: «Вот же он, вы перепутали!» Каждый раз обманщика жестоко избивали и тащили прочь, а он из последних сил упирался и тщетно звал подмогу. Один человек слезно умолял конвойных свернуть ему шею и клялся, что внакладе они не останутся, но его уволокли силой.
Во время таких сцен Джулия вспоминала, что Уикс, топтавший ее руку, называл ту же самую «комнату сто один». Впрочем, от него она также услышала, что занесена в категорию В: очевидно, ей, мелкой сошке, допрос не грозил, а комната сто один — тем более, так ведь? Не исключалось, что ей даже светила отправка в «лагерь-санаторий». Бараки, жидкая каша, колючая проволока, сторожевые псы — все это не так уж страшно. Она рассчитывала подружиться с наиболее авторитетными узницами, чтобы ходить на поденные работы. А уж если в лагере ей залечат переломы, она и вообще горя знать не будет.
В заключительные часы ее содержания в общей камере обстановка заметно улучшилась. А все потому, что одна из сокамерниц приметила ее знак «Великое Будущее» и растолковала остальным его смысл. Даже здесь этот знак оказывал магическое воздействие на пролов. Джулию не только оградили от издевательств, которые выпадали на долю политических, но и угостили дополнительной пайкой хлеба и пригласили лежа вздремнуть на скамье. Теперь все возмущались по поводу ее изуродованной руки, которой прежде не замечали, а одна проститутка, некогда работавшая санитаркой на подхвате у медсестры, вызвалась провести репозицию: массирующими движениями решительно вправила костные фрагменты, а потом соорудила повязку из лоскута, отодранного от рубахи какого-то взломщика. Когда у Джулии озабоченно спросили, как ее угораздило сюда загреметь, она про себя сразу зареклась говорить правду. Вряд ли криминальная компания одобрила бы ее сотрудничество с мыслеполом. Так что она поведала, будто отказалась подчиняться указу о «паразитических тварях» и прятала двух кошек из своего общежития. Заключенные начали поносить «синих», которые мало того что убивают щенков и котят, так еще и не погнушались упечь за решетку будущую мать, носительницу почетного знака от Старшего Брата. Они спрашивали друг у друга, не забыла ли вообще эта клятая партия, кто такой Старший Брат. Когда за Джулией наконец пришли конвойные (ни словом не обмолвясь, куда ее поведут), все арестанты бранились и грозили, что тюремщики поплатятся, если с будущей мамочкой что-нибудь случится. Это, конечно, было пустословие. От сокамерников ничего не зависело. И все же Джулию приободрила такая поддержка. Прощаясь с новообретенными друзьями, она смогла хотя бы отчасти вернуть себе душевное равновесие.
